– Не прибьет нас с тобою, полуношников, скалкой старушка твоя? – робея на пороге, из последних сил осведомился о.Матвей.
– Хорошо бы, а то совсем на корню засохла. Лизонька у нас погибла, вот вторую неделю, очей не смыкая, все смотрит внучке вослед. Большую помощь окажешь, если беседку с мамашей в давешнем духе, потуманнее.
– Обузой бы не стать заместо подмоги, чтоб вреда не получилося... – жался перед дверью о.Матвей, чтобы не пугать хозяев покойником в доме, а самому не лишиться крова в ужасную ночь.
Имелось в виду, что теперь не хватило бы сил и панихидку отслужить, но тот не понял намека.
– Какой же нам от тебя вред! Соседи не заходят с утра, а как с работы вернусь, сам же тебя и на вокзал после обеда доставлю. Только мы с тобой и виделись...
Глава XXV
С самого начала везло о.Матвею на людей: словно за руку вели сквозь беду. Как и в домике со ставнями, сытной пригаринкой веяло от деревянных, обжитым теплом пропитавшихся стен; цветные блики лампад, нарядно распространявшиеся по оклеенному бумагой потолку, усиливали целительное сходство.
Лишь по дороге домой выяснилось, что бесценная старушка горбуна четвертые сутки с постели не поднимается, при смерти лежит.
И здесь, на исходе души из тела, старухе потребовалась маленькая уверенность, что случившиеся позади, осиротевшие ее утраты самых близких сердцу лишь временная разлука до встречи, достоверность которой могло подтвердить лишь авторитетное лицо, простой батюшка старого закала. И горбун считал долгом совести своей возместить старухе оказанную ему щедрую материнскую ласку, скрасившую убогое его детство.
Кстати, в глазах последней настолько неправдоподобно выглядел рассказ сына об отысканье живого священника желательных параметров, что имела все основанья заподозрить в лице Алешина спутника одного из тех небесных посланцев, что имеют обыкновенье именно в образе немощного странника являться к верующим среди ночи, без свидетелей. Да и самого о.Матвея, несмотря на близкое к беспамятству состоянье, крайне взволновало – откуда у бедной и с одра смерти уже не подымавшейся женщины нашлись силы самолично встретить в сенях и затем предаться деятельным хлопотам по устройству дорогого гостя. Гипотеза сведущих лиц: якобы таинственные явления проистекают всего лишь из еще не открытых нами обстоятельств, – помогает правильно истолковать и такое, в частности, чудо-творенье – как посчастливилось хозяевам утаить от неусыпных соседей недельное пребывание беглого лишенца.
Вскорости самовар шумел на столе посреди небогатого, зато щедрого у запасливых старушек угощенья, и сама она, странно помолодевшая в предвиденье близкого чего-то, почитаньем своим поминутно уличала батюшку в его потусторонней принадлежности. Тот, сокрушаясь о своем вынужденном самозванстве, тем не менее по отсутствию иного места для ночевки принимал эту простецкую дань веры и благочестия. Впрочем, жаркий сумбур в голове и ломота под лопаткой уже клонили старика на бок, когда в добавленье ко всему женщина стала стелить ему коечку сына, который во углубление своего отступничества от великой доктрины даже не пытался разъяснить матери ее заблужденье.
– Я сам, пусти, я сам... – за руки хватаясь, вполсилы отбивался о.Матвей. – Половичком прикрыли бы меня в уголку, мне и хватит!
Несколько суток затем продолжалось бредовое бегство в том же, что и наяву, направленье. Настигающие голоса гнали его по сумеречной равнине без неба и дорог, пока не проваливался в спасительную яму забытья. В передышках просветленья неизменно заставал вблизи свою милосердную самаритянку. Светясь изнутри, поила ниспосланного ей постояльца обжигающим отваром малины с какой-то райской травкой пополам. Лишь одержимость подвига да ожиданье наставленьица помогали ей держаться на ногах.
Подобно основателям всемирных религий о.Матвей тоже, хотя и с меньшими успехами, пробовал смастерить из наличных богословских символов некое универсальное уравнение, куда вписалась бы подноготная суть всего на свете. Сооружения его с легкостью карточных домиков рушились при легчайшем дуновенье разума: галлюцинаторное, давеча, раздвоенье истины служит тому примером... Впрочем, здесь он исходил из церковного предания о так называемых последних временах с воцареньем тысячеликого Антихриста. Было предсказано также и постепенное, логически неуязвимое и почти ускользающее от внимания созревание человечества к перемене духовного подданства в обмен на обольстительные дары науки, техники и комфорта. Особо чувствительных наблюдателей, вроде о.Матвея, и впрямь смущало странное совпаденье некоторых черт современности с опознавательными вехами грозного преддверия, вроде всеобщего упадка веры, кровопролитных войн, нарожденья лжепророков, раннего оскопления душ наряду с ослепленьем возгордившихся умов, возрастающего могущества, направленного к самоистребленью и многого другого – вплоть до пугающего портретного сходства нового владыки, скажем, в лице всегубительного Армиллия, кое с кем из деятелей эпохи.
Рясофорному вятскому мужику не под силу было одолеть сей наиболее грозный мистический диамант во всех его темных гранях, – для постижения Господней логики поневоле приходилось переводить его на язык родных осин. Казалось бы, как порешился Он, когда-то бичом изгнавший осквернителей из храма, ныне беспрекословно отдавать на разор и посмешище свои запустелые алтари? Значит, приспело ему время отстраниться от опеки, оставить людей наедине с собою, чтобы без принудительного напоминанья колокольного избрали себе завершающую щель бытия, как и средство к ее достиженью. В системе Матвеевых образов, как оно следует из сто пятьдесят первого псалма, пришел срок великой смены, и вот Христос покидает земное царство, уступая его во временное владенье антиподу своему. Иначе как смог бы он, в смысле совести, вечной мукой карать окаянных деток за преступленья, содеянные при его всевидящих очах, под двусмысленный шепот евхаристии? Пожалуй, даже малость запоздал с уходом, ибо по всем показателям в обрез оставалось сроку до второго пришествия, когда осуществится итоговый эпилог христианской эры... Словом, по о.Матвею, хотя бы из чисто престижных соображений инициатива расставанья должна была принадлежать Христу, на поверку же все получалось наоборот, о чем свидетельствовало постигшее о.Матвея на одре болезни крайне знаменательное, почти пророческое виденье, пожалуй, даже не уступающее описанным на острове Патмосе.
Перед тем как провалиться в очередное свое бездонное безмолвие, душа о.Матвея зажмурилась и потом громадная пустота стала кидать ее из стороны в сторону, так что сердце едва не порвалось от качки, и неизвестно в точности, сколько протекло времени от закрытия глаз, когда же приоткрылись, то почему-то застала себя на втором сверху ярусе кладбищенской колокольни, но уже без следов былого запустенья. Убрали сорную березовую поросль кругом, пополам с повителью, успели починить пролом в балюстраде, образованный при сверженье колоколов в начале революции. В памяти Матвеевой еще кровоточило воспоминанье, как ужасно медленно падали они, отшибая карнизы и водостоки, чтобы с жалобным стоном расколоться о старинные надгробья внизу... Как живо помнил он и самое это место! Не здесь ли где-то, как раз над лестничным проемом, пытливый Егор, исследуя действительность на предмет сокрытых кладов, обнаружил в заделанной нише летописную тетрадку с историей старо-федосеевской обители? Но уж совсем непонятно, откуда взялась здесь тоже, видимо, подновленная ради такого случая фреска Вознесения Христова, да и не в том суть...
В силу особого светопреломительного эффекта, что ли, вся земная обширность открывалась сейчас о.Матвею для обозрения как бы в развернутой меркаторской проекции – видная даже с изнанки земного шара. Однако не восторгом надмирного летания, как в годы молодости, а гнетущей тоской неизгладимой, еще непонятной вины был пропитан тот ранний дрожкий час. Не совсем и расцвело пока, а уже все собравшееся внизу несметное человечество было на ногах, – и теперь должна начаться одна лютая историческая чрезвычайность, чтобы полностью управиться к вечерку. Во избежание помехи убраны были там не только кладбищенская роща с птицефабрикой, но и пригородные московские строения вдалеке, и как легко просматривались за чертой горизонта также другие мировые столицы, могущие встретиться у него на пути. Чуть приглядевшись уже, можно было подметить начавшееся медлительное шествие. Обтекая Матвееву колонну, людская масса монолитно удалялась в сторону небосклона. Подвижные трещинки разбивали равномерно ускоряющуюся лавину на отряды помельче, как-то: институты, научные корпорации, парламенты, профсоюзы, секты и политические партии, объединенные на базе алчности, напрасного любознайства, безумия или других сомнительных вдохновений, чтобы с помощью конференций, забастовок, лекций, экзекуций, махинаций, также международных конгрессов и симпозиумов наилучшим способом осуществлять сделки, восстания, открытия, монополистический грабеж и аферы помельче, тем не менее благоговейно сохраняемые в памяти потомков под видом великих достижений, священных ошибок, переходных эволюций или подлежащих уточненью исторических предначертаний, совершаемых во имя благоденствия, равновесия, экономической справедливости или братства с ограниченными правами во имя величайшей доктрины и других не разоблаченных пока ухищрений прогресса. Вся эта бесчисленная громада при внешней стабильности находилась в плавно-ускоряющемся движении в ожидающую ее историческую закономерность.